Все старо и вечно ново
Рассмотрим два предложения, которые отличаются друг от друга только наличием или отсутствием определенного артикля ה у одного слова. Например, אהרון היה צייר (Аарон hайа цайар) и אהרון היה הצייר ( Аарон hайа hа-цайар). В приведенном примере, как это случается довольно часто, оба варианта грамматически правильны. Но смысл фраз не одинаков.
Слова в определенном состоянии (о том, что именно, кроме слов с артиклем, входит в это понятие, поговорим ниже) используются для обозначения уже известной информации, которую можно условно назвать «старой».
Неопределенное же состояние слов сообщает новые сведения об этой известной, «старой» информации, и сведения эти мы вправе назвать «новой» информацией.
Старая и новая информация отличаются не только внешним оформлением, но и звучанием.
Обычно именно новую информацию мы произносим более акцентировано. В языках, в которых артиклей нет, — например, в русском, — в устной речи для различения между старой и новой информацией очень часто используется именно такое акцентирование. В письменных вариантах оно может быть показано с помощью графических ухищрений, как курсив, жирный шрифт, знак ударения.
«Педро — МЕХАНИК», скажем мы по-русски, выделяя голосом второе слово и тем самым показывая, что мы сейчас сообщаем собеседнику нечто о Педро. То есть, кто такой Педро, наш собеседник уже знает, так что «Педро» это «старая информация», а вот то, чем Педро занимается, является для адресата наших слов информацией новой. По крайней мере мы так считаем, потому и сообщаем.
Если в предложении «ПЕДРО — механик» сделать логическое ударение на слове «Педро», это будет означать, что для нашего собеседника «механик» это старая информация, а «Педро» — новая.
В каких ситуациях такое возможно?
Например, я приезжаю к вам в гости, а вы меня заранее предупредили, что, кроме меня, у вас будут несколько ваших друзей, один из которых гениальный механик. Я приехал, отвожу вас в сторонку и спрашиваю: «Эйфо hа-мехонай hа-агади шельха?» (Ну и где твой легендарный механик?). А вы мне, с ударением на имени: «ПЕДРО hу hа-мехонай!» (Так ПЕДРО же механик!).
А затем, со значением понижая голос, вы произносите фразу פדרו הוא ה---מכונאי, причем на этот раз вы делаете ударение на самом артикле «hа» и добавляете: לא סתם (ло стам). Дескать, Педро — механик с большой буквы, не хухры-мухры.
Итак, если присутствие артикля (или местоименного суффикса) у слова означает, что это старая информация, а его отсутствие указывает на то, что это информация новая, то две фразы, с которых мы начали повествование, можно условно перевести так:
Аарон hу цайар — Аарон художник (ударение на втором слове).
Аарон hу hа-цайар — (Это именно) Аарон художник (ударение на первом слове).
Впрочем, возможна и такая ситуация, когда во второй фразе мы делаем ударение на слове הצייר. Например, мы знаем, что из троих человек, которые перед нами, один художник, один биолог, и один учитель. И нам их представляют поочередно: Хуан — это тот, который биолог (Хуан hу hа-биолог), Альберто — учитель (Альберто — hа-море), а Аарон — художник (ве-Аарон hу hа-цайар).
Здесь старой информацией является уже известный нам перечень профессий. Но их распределение по троице, с которой нас знакомят, является для нас информацией новой, поэтому всякий раз очередное название профессии звучит ударно.
Одна и та же фраза на разных два рассказа
В языках, лишенных артикля, функцию различения старой и новой информации выполняет не только интонация. Ведь иначе приходилось бы в письменных и печатных текстах без конца использовать курсив или кричащие заглавные буквы. Есть способ попроще: располагать новую информацию ближе к концу предложения, а старую — ближе к началу. Отметим, что в иврите таким способом тоже не пренебрегают.
Аарон, с которым я познакомился в этой компании, был художником.
Художником в этой компании оказался Аарон.
Одинаковый ли смысл у фраз «Мальчик вошел в комнату» и «В комнату вошел мальчик»?
На первый взгляд, как будто да, но если мы учтем, что порядок слов может указывать на старую и новую информацию, то начнем воспринимать картину несколько иначе.
В первом предложении новой информацией является «вошел в комнату». Об этом говорится ближе к концу фразы. Значит, всю фразу можно воспринимать как отрывок из какого-то рассказа про мальчика, и сам мальчик является, если можно так выразиться, информацией старой, знакомой. То есть это некое продолжение предыстории о мальчике, и его вход в комнату представляет собой новость о главном герое.
Во второй же фразе все наоборот. Это история про комнату, а появление в ней мальчика — новое случившееся с комнатой событие.
Первое предложение может являться фрагментом такого рассказа:
«Мальчик встал, побрился, наскоро выкурил свою первую утреннюю сигарету, выпил безвкусный кофе и недовольно пнул ногой табуретку, отчего та с воплем отскочила в сторону. В этот день мальчик добрался до школы с большим опозданием. Сначала он долго ходил по коридорам, прислушиваясь к закрытым дверям классов и подозрительно посматривая по сторонам. Затем мальчик вошел в комнату директора...».
А второе предложение, вероятно, вырвано из такой повести:
«Люди в комнате курили долго, ожесточенно и самозабвенно, и теперь в облаках дыма над столом неподвижно висел большой острый топор. Неожиданно в комнату вошел мальчик. Хотя дверь оставалась открытой лишь считанные доли секунды, этого оказалось достаточно, чтобы порыв свежего воздуха сдвинул пласты затхлого сизого дыма. Топор со стуком упал вниз, вонзился в столешницу и расколол ее надвое».
Определенный для кого?
В общем перезнакомились мы все, и теперь сидим в удобных креслах, а эпический механик Педро ведет свой неторопливый рассказ для биолога, художника, учителя и меня:
— У меня есть друг по имени Гоша. У Гоши есть жена, сын, старый пес, а также новая губная гармошка. לגושה יש אישה, בן, כלב זקן וגם מפוחית פה חדשה (ле-Гоша йеш иша, бен, келев закен ве-гам мапухит-пэ хадаша).
Слушаю его, киваю и при этом почему-то вспоминаю один из первых в моей жизни уроков английского. Тогда, в третьем (или четвертом?) классе я впервые узнал про артикли. Учительница, симпатичная Динара Александровна (или Диана Аполлоновна?), объяснила нам, что неопределенный артикль используется для неопределенных вещей, а определенный артикль — для определенных.
В те мои девять или десять лет такая наука не вызвала никаких вопросов. Все было ясно: если имеем в виду неопределенного кота, говорим: «This is a cat», а если определенного — то «This is the cat». Ну что тут непонятного? Сладкое это то, что обладает сладким вкусом. Горькое — то, чей вкус горек. Красными называются те объекты, у которых красный цвет.
Ну почему ни я и ни один из моих тогдашних одноклассников, не вскочил с протестом?
Никто ведь не воскликнул в тот почти забытый, но все же вдруг вспомнившийся день:
— Помилуйте, Артемида Фебовна, сударыня, не изволите ли объяснить, что вы имеете в виду под определенными и неопределенными объектами?!
Увы, этот вопрос пришел мне в голову с некоторым опозданием, прямо сейчас, когда я уже не в 3-м, а в 53-м классе, а о судьбе Деяниры Аполлинариевны мне ничего неизвестно. Приходится самому искать ответы на запоздалые вопросы.
Что же это действительно означает: нечто неопределенное или нечто определенное?
Разве словоохотливый механик Педро не знаком лично с женой своего друга Гоши? Ни разу не дарил игрушек его сынишке? Не уворачивался от слюнявого дружелюбия Гошиного сенбернара? Не пытался как-то отвлечь внимание Гоши от губной гармошки, чтобы приятель не начал, упаси Боже, на ней играть?
Для Педро ведь жена Гоши — конкретная женщина, сын Гоши — конкретный ребенок, пес — конкретное животное, а «мапухит» — конкретный пыточный инструмент. Так почему же великий механик все эти слова преподносит нам в неопределенном состоянии, без артикля?
Потому что он рассказываете все это НАМ, а не себе. И, с его, Педро, точки зрения, для нас эти персонажи, звери и муз. инструменты из рассказа являются неизвестной ранее, то есть новой информацией о Гоше.
А сам Гоша — он какая информация? В предложении «У меня есть друг по имени Гоша» — новая. Но в следующем предложении, — старая, потому что Педро уже упомянул его.
И теперь механик всех времен и народов рассказывает нам о приятеле нечто, чего мы о том пока не ведаем.
Значит, определенность или неопределенность, они же старая и новая информация, определяются просто с точки зрения рассказчика. Он приписывает адресату своих слов осведомленность в одних вещах и неосведомленность в других, и из этого и исходит, когда применяет артикль ה или, напротив, отказывается от его применения.
Но каковы критерии, по которым рассказчик решает за адресата, какие именно объекты и персонажи являются для того конкретными, а какие нет?
Вот тут есть много разных ситуаций. Мы рассмотрим наиболее важные и распространенные из них.
Вышеупомянутый
Если объект повествования был уже упомянут в повествовании, то он автоматически попадает в разряд старой информации.
Скажем, рассказ начинается со слов יצאתי מהבית וראיתי כלב (йацати ме-hа-байит ве-ра'ити келев — вышел я из дома и увидел пса). В первый раз пес еще пребывает в статусе неопределенного объекта, то есть новой информации. Фактически мы заявляем, что, выйдя из дома, увидели некоего пса. Можно было даже так и сказать: «Вышел я из дома и увидел некоего пса». Или «какого-то пса». Даже «одного пса».
Не случайно в разных языках неопределенные артикли произошли от слов «один, одно, одна» или даже совпадают с ними (ein, eine в немецком, перекликающийся с ними a (n) в английском, un-une — во-французском, un-una — в испанском и в итальянском).
Отсюда не следует, что я с этим псом раньше не были знаком. Факт его «неопределенности» означает лишь, что для вас — адресатов моих слов — сам пес и тот факт, что я его увидел по выходе из дома, являются, как я считаю, некой новой информацией. Чем-то, о чем вы прямо сейчас от меня узнаете. Ошибаюсь я насчет вашей неосведомленности или нет, неважно: я так думаю и сообразно с этим веду свой рассказ.
После того, как объект упомянут, он считается определенным и торжественно награждается артиклем, если его не успели перевести в гильдию определившихся слов каким-то другим способом — например, дать ему имя собственное («...ра'ити келев. Зе hайа Тото» — ... увидел пса. Это был Тотошка) или какой-нибудь местоименный суффикс («зе hайа кальби, бе-эцем» — это был мой пес, вообще-то).
Итак, продолжая излагать вам свою историю, я уже называю его הכלב.
Как вы поняли, слово с артиклем — не единственный случай определенности. Имена собственные и существительные с местоименными суффиксами тоже пребывают в состоянии определенности и считаются конкретной, «старой», информацией.
Буду продолжать свою повесть о прекрасном знакомстве человека и зверя на воображаемом альтернативном русском языке, в котором есть определенный артикль. Будем считать, что выглядит этот придуманный нами артикль как «т-». От слова «тот» (имея в виду «тот самый» или даже «тот самый — ну вы же понимаете, какой именно?»).
«Вышел я из дому и увидел пса. Т-пес был серый и уставший. Внезапно т-пес заметил мужчину с губной гармошкой. Т-мужчина подошел к т-псу и заиграл на т-гармошке тихую мелодию знакомства. Т-пес приподнялся и завилял т-хвостом. Со всех т-сторон приближались туристы, фотографируя т-мужчину и т-пса».
Пса упомянули один раз? Все, после этого он — т-пес. Мужчину и гармошку его упомянули? Все, теперь они стали т-мужчиной и т-гармошкой.
А почему нужен артикль для хвоста пса и для «всех сторон», с которых его окружили любопытные туристы? Да и для дома, из которого я вышел, зачем понадобился артикль? Ведь все эти объекты и явления раньше в рассказе не упоминались.
В этих случаях сработали иные причины, и о них мы поговорим ниже.
А пока представим себе, что рассказываем все ту же историю, но на иврите, нашему приятелю Шмулику. И что при этом постоянно забываем про артикль. Попутно будем указывать, какие размышления вызывает наш рассказ у Шмулика, для которого иврит — родной язык.
Мы слышим начало собственного рассказа так:
— Я вышел из дома и увидел пса. Пес был серый и уставший.
«Я вышел из какого-то дома, — слышит наш друг-израильтянин. — и увидел какого-то пса. Какой-то пес был серый и уставший. Это уже другой пес или тот же самый, которого Марк увидел при выходе из какого-то дома? Гм, не очень понятная история».
— Внезапно пес заметил мужчину с губной гармошкой, — продолжаем мы вещать на альтернативном иврите, в котором нет артикля.
«Какой-то пес заметил какого-то мужчину, — слышит Шмулик. — Еще один пес, третий. Или это все время один и тот же? Может быть, того первого пса, которого Марк увидел, выходя из какого-то дома, зовут Пес? Тогда понятно, почему в рассказе все время это слово повторяется».
К концу рассказа мой приятель мысленно насчитал шесть псов, троих мужчин и две губные гармошки.
Ладно, ладно, утрируя я, конечно. Практически любой израильский собеседник прекрасно поймет, что мы просто не в ладах с артиклем. И что псов было не шесть, а намного меньше. От силы три.
(Продолжение следует)
